Каталог статей

Федор Калмык

Рассказывая о деятельности экспедиции лорда Элгина, мы почти не называли имен участников ее. Однако в составе ее был один чрезвычайно интересный человек с совершенно необыкновенной судьбой, и не сказать хотя бы несколько слов о нем было бы большой несправедливостью. Мы имеем в виду одного из художников экспедиции — Федора Калмыка—именно под этим именем он вошел в историю искусства. Мы не собираемся давать здесь полную биографию его и анализ всего его творчества, это задача специалистов по искусству XIX века. Наша задача—много более скромная. Мы хотели бы представить читателю основные этапы его жизни и несколько более подробно описать его жизнь и деятельность в то время, когда он находился в составе экспедиции на Акрополе.

Родился Федор Иванович, по-видимому, около 1765 г. Мы называем его Федором, потому что не знаем того имени, которое ему дали при рождении родители, и, вероятнее всего, никогда уже этого не узнаем. Появился он на свет где-то в астраханских степях, где кочевало калмыцкое племя торгоутов, к которому принадлежали его родители. Его самые первые воспоминания относятся к 1770 г., когда племя, находившееся тогда под протекторатом России, решило откочевать дальше на восток. Эта откочевка привела их к столкновению с яицкими казаками. Сам Федор Иванович говорил позднее, что он хорошо помнит, что они обедали где-то на горе под деревом, когда на них напали казаки. Какая-то женщина, наверное, его мать, всячески старалась вырвать его у похитителей, но все было напрасно. Маленький, лет пяти, ребенок оказался у яицких казаков. Дальше его судьба складывается уже совсем неожиданно. Его отправляют в Санкт-Петербург в качестве подарка императрице Екатерине II.

В самом факте пленения мальчика-калмыка не было ничего экстраординарного, поскольку в России второй половины XVIII века было очень модно иметь в качестве слуги мальчика-калмыка. Отзвук этой моды зафиксирован в пушкинском романе «Евгений Онегин»:

295

В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья в переулке 
Возок пред домом у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый год больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь,
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в руке, седой калмык.
(Глава VII, строфы XXXIX—XL)

К моменту приезда Лариных в Москву, то есть к концу января-февралю 1822 г. эта мода устарела, естественно, состарился в доме княжны Алины и слуга-калмык⁵⁰³.

Необычным было только то, что маленького калмыка отправили самой императрице. По этому поводу высказывались различные предположения, но наиболее вероятным представляется все же то, что мальчик был сыном калмыцкого князька и именно поэтому его отвезли в Петербург. Насколько мы знаем, петербургский период жизни нашего героя только раз нашел отражение в документах того времени: «... входила государыня; за нею иногда калмычок и одна или две английские собачки»⁵⁰⁴.

Несколько лет мальчик проводит в Петербурге, и мы можем только догадываться, чем была заполнена жизнь ребенка в эти годы. По позднейшим сведениям, он всегда вспоминал эти годы как самые счастливые в его жизни. Может, это только казалось ему. Но несомненно, что позднее, когда судьба, бросавшая его по свету, сталкивала с русскими, Федор Иванович всей душой неизменно тянулся к ним.

О петербургском периоде его жизни достоверно известно только одно—тогда его крестили и дали то имя, под которым он вошел в историю искусств. Но в судьбе его готовился новый крутой поворот. В Россию приезжает баденская герцогиня Амалия, сестра первой жены

⁵⁰³ См.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1983. С. 329.
⁵⁰⁴ Воспоминания Брусилова Н. П. // Помещичья Россия но запискам современников. М., 1911.

296

Рис. 65

Федор Калмык. Автопортрет

297

наследника престола, будущего императора Павла I. Гостеприимная «матушка Екатерина» радостно встречает гостей и на прощание, как диковинку, невиданную в Германии, дарит Амалии маленького калмычонка. Начинается его долгий путь на запад, в Германию.

В герцогстве Баденском Федору приходится жить в Карлсруэ. Сердобольная герцогиня решает, что игрушка уже подрастает и перестает быть интересной. Она планирует сделать из Федора врача. Некоторое время его учат медицине, но в нем просыпается художник и художник такой яркой индивидуальности и столь поглощенный творчеством, что всякие разговоры о медицинской карьере были оставлены и мальчика начинают учить живописи. Первым его учителем становится придворный живописец Меллит, его сменяет директор Галереи Беккер. После нескольких лет учебы в Карлсруэ в 1791 г. Федора отправляют в Рим. Римский период его жизни знаменуется первыми успехами уже не как ученика, а как самостоятельного художника. Здесь Федор Иванович проходит настоящую высшую школу искусства, изучая памятники античности и Возрождения, покорившие его на всю жизнь и оказавшие огромное влияние на все его творчество. Здесь же он вырабатывает свою художественную манеру: он предпочитает всему рисунок и, особенно, гравюру. Как писали в прошлом веке, «кажется, что природа готовила Федора Ивановича более для ваятельного искусства, чем для живописи. В произведениях его заметна необыкновенная выпуклость, и он любит писать двумя красками»⁵⁰⁵. Гравюра становится его излюбленным жанром, которому он отдает свою душу, и гравюра приносит ему первую известность. Очень характерно для Федора Ивановича, что в своей, по-видимому, первой серьезной работе он принимается за одну из сложнейших тем — решается подготовить гравюры с ворот баптистерия во Флоренции, выполненных знаменитым Лоренцо Гиберти (1378—1455 гг.). Прославленный флорентиец—скульптор, литейщик и золотых дел мастер, современник и успешный соперник таких гигантов, как Брунеллески и Донателло, выполнил ворота в высоком рельефе. Каждая из кассет, на которые они были разделены, представляла один из эпизодов истории сотворения человека и была окружена великолепным орнаментом. Восторг современников перед этим

⁵⁰⁵ Русский калмык, баденский придворный живописец // Отечественные записки. Часть 16. №42 (октябрь 1823 г.). С. 166.

298

произведением пластики нашел свое выражение в словах Микеланджело, говорившего, что двери Гиберти достойны быть воротами рая.

Гравюры, подготовленные Федором Ивановичем, произвели очень сильное впечатление на современников. Именно этой работой он приобрел известность как лучший рисовальщик и гравер Рима. Им выполняются и другие гравюры, позднее очень высоко ценившиеся, как свидетельствует один из крупнейших знатоков гравюры Д. А. Ровинский. Объектом его трудов были античные статуи и рельефы из Ватиканского музея⁵⁰⁶. В это-то время он привлекает внимание людей лорда Элгина, готовивших экспедицию в Грецию. Благодаря его участию в ней мы получаем некоторые сведения о жизни Федора Ивановича в течение нескольких лет. Личный секретарь лорда В. Р. Гамильтон писал своему патрону 30 ноября 1799 года: «Очень странно, что во всем Риме не нашлось ни одного рисовальщика скульптур—римлянина, у которого были бы сколько-нибудь подходящие способности. Мы выбрали одного, считающегося лучшим в этой области, с прекрасным характером и хорошими манерами. Возможно, он единственный человек, обладающий вкусом, которого породила его нация: он татарин⁵⁰⁷ и происходит из Астрахани, учился в Германии и работал 8 лет в Риме. Его плата— 100 фунтов стерлингов в год»⁵⁰⁸.

Затем на многие месяцы он исчезает из переписки Т. Брюса с его агентами. Только по ряду косвенных свидетельств можно понять, что он много и плодотворно работал, копируя рельефы Парфенона и, очевидно, других памятников Афин. Однако это время не было полностью безоблачным в жизни Федора Ивановича. Видимо, у него начались какие-то нелады с Лузиери, непосредственным руководителем группы художников и скульпторов, работавших на Акрополе. Так, осенью 1801 г. среди прочих известий тот пишет следующие строки о

⁵⁰⁶ Ровинский Д. А. Подробный словарь русских граверов XVI—XIX вв. Спб., 1895. С. 803—804.
⁵⁰⁷ Гамильтон ошибочно приписывает Федору Ивановичу татарское происхождение, но вряд ли можно было требовать от английского джентльмена, которому судьба предуготовила в конце жизни пост президента Королевского Географического общества, особых познаний в этнологии.
⁵⁰⁸ Smith A. Lord Elgin and His Collection //JHS, 1916. Vol. XXXVI. P. 172. Далее все цитаты из писем, кроме особо оговоренных случаев, даны на основании этой публикации.

299

Федоре Ивановиче: «Я не имею причин быть довольным поведением и работой архитекторов, и я не совсем доволен Федором, который не работал и не желает делать того, что он обязан делать. Он такой человек, который не любит долго оставаться на одном месте и думает о том, чтобы уйти. Я вынужден был отпустить его, после того как я использовал все возможные средства привести его в разум. Но я видел, что я должен отпустить его поскорее, так как его пример плохо действовал на других... Я буду рисовать все, что он не сделал ... Я надеюсь, что за три месяца по крайней мере наиболее необходимые работы будут окончены.»

Причины подобного отношения Лузиери можно объяснить, видимо, следующим образом. Лузиери был небесталанным художником, но во время экспедиции лорда Элгина он действовал скорее как надсмотрщик, чем как художник. Не желая понимать потребностей работающих с ним художников и скульпторов, он хотел превратить их в обыкновенных поденщиков, забывая о том, что человек, тем более художник,— не машина. Сказывалась здесь, возможно, и зависть, поскольку Федор Иванович пользовался неизмеримо большей известностью, чем Лузиери, и именно Федору Ивановичу была поручена самая ответственная часть работы — рисунки скульптур Парфенона. В связи с этим позволим себе напомнить, как оценивается работа Федора Ивановича современными исследователями: «Рисунки Федора Калмыка и архитекторов находятся сейчас в Британском музее. Они — элегантны, тщательно отделаны и замечательны по своему вниманию к деталям. Особо необходимо отметить работы Калмыка, которые являются настоящими произведениями искусства. Он не только тщательно фиксировал все повреждения, но и с поразительным воображением и точным расчетом делал на бумаге восстановления их первоначального состояния»⁵⁰⁹. Вполне возможно, что Лузиери тайно, в глубине души, даже был рад уходу своего соперника — не зря в его письме стоит фраза: «Я буду рисовать все, что он не сделал». Ведь с уходом Федора Ивановича Лузиери вполне законно мог заняться той работой, которая сулила настоящую славу.

Видимо, еще одно обстоятельство сыграло свою роль в тех неладах, которые разделяли двух художников экспедиции: Федор Иванович

⁵⁰⁹ St. Clair W. Lord Elgin and the Marbles. 2-nd ed. Oxford; New York, 1983. P. 62.

300

был прикован к Акрополю. Конечно, Федору Ивановичу, художнику, влюбленному в античность, хотелось часть своего времени потратить на большее знакомство со страной, но Лузиери — верный страж хозяйской копейки—требовал, чтобы все силы были отданы скорейшему окончанию заказа лорда. Кроме того, Лузиери отличался совершенно невероятным отсутствием любознательности, так что он просто физически не мог понять желание художника увидеть памятники в других частях Греции. Имеется документальное свидетельство этой удивительной черты характера Лузиери. Когда в 1809 году в Афины прибыли Байрон и Хобхауз, Лузиери выступил в роли их проводника по афинским развалинам. Однако он нигде, кроме Афин, не бывал. Хобхауз в своем дневнике с непритворным изумлением пишет о Лузиери: «За десять лет жизни в Афинах у него никогда не возникло желания съездить в Сунион»⁵¹⁰. Именно Хобхауз и Байрон показали Лузиери руины храма Посейдона в Сунионе. Таким образом, как мы видим, причин для конфликтов и доносов со стороны Лузиери, имевшего право непосредственного сношения с послом, было более чем достаточно. В этой в общем очень неравной борьбе у Федора Ивановича был единственный союзник—его талант, и лорд Элгин и Гамильтон понимали, что качество работы Федора Ивановича несоизмеримо с качеством работ Лузиери, и знали, что такого художника следует удерживать. Поэтому все годы работы экспедиции, несмотря на доносы Лузиери, Федор Иванович пользовался неизменным расположением лорда.

Можно только радоваться тому, что рисунки делал Федор Иванович, а не Лузиери. У того была еще одна удивительная черта характера, о которой нам сообщает уже упоминавшийся Хобхауз и наличие которой подтверждают современные исследователи — все работы Лузиери греческого периода (за единственным исключением) остались неоконченными⁵¹¹.

Мы не знаем, как долго отсутствовал Федор Иванович,— видимо, его путешествие по Греции было непродолжительным. Во всяком случае, в письме Элгина от 9 августа 1802 г. передаются «наилучшие по

⁵¹⁰ Eliot С. W.J. Gennadeion Notes, III. Athens in the Time of Lord Byron // Hesperia. Vol. XXXVII, 1968. P. 142—143.
⁵¹¹ Eliot C. W.J. Gennadeion Notes... P. 143.

301

желания Федору». Это особое внимание к нему, очевидно, явилось результатом личной встречи посла и художника, когда весной 1802 г. Элгин прибыл из Стамбула в Афины. Здесь, на месте, он лучше оценил и труд Федора Ивановича, и личные качества Лузиери. Тогда-то, видимо, и состоялось возвращение Федора Ивановича в состав экспедиции. Это особое упоминание в письме тем более показательно, что незадолго до того лорд Элгин получил новый донос, на этот раз от Ф. Ханта: «Об архитекторах и калмыке я не могу говорить одобрительно за исключением только качества их работы. Они работают крайне медленно и так тесно связаны с Фовелем, что даже подозреваются в намерении скрыть копии и обмеры с тем, чтобы отправить их в Париж... Перед их отправлением отсюда они будут строго обысканы в присутствии янычар». Итак, на сцену выходит новое лицо—Ф. Хант.

Ф. Хант был англиканским священником посольства и британским представителем в Афинах (тогда их называли агентами). Хотя в его служебные обязанности ни по духовному ведомству, ни по дипломатическому не входило наблюдение за частными служащими посла, работающими по его личному проекту, тем не менее Хант самым старательным образом включился в наблюдение за художниками и скульпторами, превзойдя в этом качестве Лузиери. О его душевных качествах свидетельствуют его личные письма. В одном из них, сразу после включения в состав миссии, он пишет о том, какие надежды возлагает на свое участие в работе посольства—приобрести «независимое состояние» и сравняться с сыновьями аристократов⁵¹². Путем к достижению этого стало стремление всячески угождать послу. Характерна его поразительная подозрительность и готовность к самым бесцеремонным действиям. Но здесь появляется уже и новое обстоятельство, связанное с именем Фовеля.

Фовель, о котором мы уже несколько раз упоминали выше, был в это время вице-консулом Франции в Афинах. Он начинал свою деятельность здесь в качестве художника при французском после графе Шуазеле, которого можно рассматривать как своего рода не совсем удачливого предшественника лорда Элгина: в отличие от последнего, в его собственности оказалась только одна метопа Парфенона. Поскольку, как мы уже упоминали, в это время шла жесточайшая борьба

⁵¹² St. Clair W. Lord Elgin... P. 7.

302

между Англией и Францией, британскому правительственному агенту, естественно, не нравится тесная дружба архитекторов и Федора Ивановича с французским вице-консулом. Но вражда, обязательная для Ханта, вовсе не была обязательной для них, ибо они не были подданными британской короны и им не было никакого дела до распрей великих держав. И вот, чтобы скомпрометировать людей, чье поведение ему не нравится, Хант идет на грязные инсинуации, обвиняя их (разумеется, за глаза) в элементарной нечестности, не останавливаясь перед обещанием обыска с помощью янычар подкупленного афинского паши.

Если же мы от наветов обратимся к твердо установленным фактам, то причина дружбы Федора Ивановича и Фовеля станет совершенно ясной. Фовель провел в Греции всю свою сознательную жизнь⁵¹³. Благодаря своей любознательности, энергии и обширным знаниям он собрал большую и замечательную по качеству памятников коллекцию древнегреческого искусства. Его дом в Афинах стал настоящим маленьким музеем. Конечно, он далеко не всегда при создании этой коллекции действовал в строгих рамках морали, не чурался он и подкупа турецких чиновников или иных методов, которые не одобрялись общественным мнением. Однако в эти годы в Греции все, даже самые высоконравственные в обычных условиях западные путешественники действовали подобным образом, совершенно не испытывая никаких угрызений совести. Фовель отличался от них только тем, что прожив всю жизнь в Афинах и зная здесь все и всех, мог приобретать благодаря своим знаниям и памятников, и людей за копейки такие предметы, за которые случайные путешественники платили сотни рублей.

Естественно, что эта коллекция, как и общество высокообразованного, прекрасно знавшего страну француза (не будем забывать, что в Афинах того времени людей типа Фовеля практически не было и общаться художникам и архитекторам было не с кем) не могли не привлекать нашего художника. Более того, в судьбе Фовеля было так много общего с судьбой Федора Ивановича, что они не могли не сблизиться. На протяжении ряда лет Фовель выполнял ту же самую работу для французского посла графа Шуазеля, какую Федор Иванович делал для

⁵¹³ См.: Legrand Ph.-E. Biographie de Louis-Francois-Sébastien Fauvel, antiquaire et consul (1753—1838) // Revue archéologique, 3-e série, Paris. 1897. T. XXX. P. 41—66, 185—201, 385—404;T. XXXI. P. 94—103, 184—223.

303

английского. Фовель изъездил всю Грецию, бывал в Египте, он приготовил практически все иллюстрации для книги Шуазеля и при этом даже не был упомянут в тексте ее. Это состояние унизительной зависимости художника от высокородного аристократа прекратила только французская революция.

Дружба этих двух художников, однако, выглядела в глазах Лузиери и Ханта весьма подозрительно. Вдобавок Хант сообщает несколько позже еще об одной «провинности» Федора Ивановича: «Прибыл князь Долгорукий, калмык все время был в его компании, не работал и, кажется, имел в своей голове какие-то амбициозные планы. Лузиери рассудил, что было бы самое лучшее—послать его в Рим, с тем чтобы он там выполнил намеченные гравюры и где он имел бы все возможности для работы и помощников. И если бы он бросил эту работу, она легко могла бы быть продолжена другими». Князь Долгорукий был русским посланником в Неаполе, интересующимся, как это положено аристократу того времени, антиками. Его путешествие по Греции продиктовано было, помимо чисто политических целей, также и художественными. Известно, что он получил разрешение от турецких властей подниматься на Акрополь и рисовать там. Любопытно сообщение, что Федор Иванович постоянно был с Долгоруким. Конечно, князю лучшего гида в Афинах найти было трудно, но, с другой стороны, это—еще один маленький штришок в образе художника — его везде и всегда тянет к русским, и мы можем только догадываться, что это были за «амбициозные планы», о которых пишет Хант. Может быть, это были планы вернуться в Россию? Это предположение не кажется очень невероятным, если мы вспомним, что писал наш замечательный знаток искусства В. В. Стасов, заканчивая свою статью, посвященную Федору Ивановичу: «...и если он на что-нибудь жаловался, то на то только, что ему не довелось прожить весь век в России, с русскими, которых он всю жизнь любил от всей души... он был в отчаянии, когда в 1813 г. проходили через Германию наши войска и он уже не в состоянии больше был говорить с ними по-русски»⁵¹⁴.

Дальнейшие события продолжают обострять обстановку. В Афины вернулись в сентябре 1802 г. Гаспари (комиссар Франции) и уже из-

⁵¹⁴ Стасов В. В. Аран Петра I и калмык Екатерины II // Стасов В. В. Собрание сочинений. Том I. Спб., 1894. С. 71.

304

вестный нам Фовель в качестве его помощника. Немедленно Элгину летит сообщение о том, как это сказалось на Федоре Ивановиче: «Так как калмык уже долгое время не работал и так как он полностью портится, когда прибывают эти джентльмены, я сказал ему, что он должен отправиться в Рим для изготовления гравюр на основании всего того, что он нарисовал здесь. Ему тяжел любой предложенный план, он находится в состоянии нерешительности, и его голова полностью перевернулась со времени приезда князя Долгорукова... Если мистер Гамильтон скоро уедет в Италию, я ему дам рисунки калмыка, чтобы он передал их в руки Пиале. Во всяком случае, они могут быть выгравированы в Риме под руководством Каммучини и самого Пиале».

На этот раз, по-видимому, совместные усилия Лузиери и Ханта по очернению Федора Ивановича имеют некоторый успех. От Элгина следует указание: «Калмык должен вернуться в Италию. Он не должен ничего делать, кроме как присматривать за реставрацией метоп в Риме или за изготовлением форм для отливки в Англии».

Перед нами развертывается настоящая драма художника, о которой мы, правда, получаем самые смутные сведения. С одной стороны, какие-то разговоры с Долгоруким, «которые перевернули ему голову», с другой—беззастенчивый шантаж Ханта и Лузиери, готовых отнять у художника то, чем он жил последние четыре года,— его рисунки Парфенона— и передать их для гравировки итальянцам. Вдобавок ко всему на этот раз на стороне Ханта и Лузиери оказывается и лорд Элгин: он ведь хотел поручить Федору Ивановичу совсем другую работу, а не подготовку гравюр на основе его рисунков. Самое обидное для Федора Ивановича заключается в том, что он был признанным мастером гравюры, очень любившим этот вид искусства и прекрасно понимавшим, что все его труды на Парфеноне могут пропасть, если его рисунки попадут для дальнейшей работы в чужие, холодные и, конечно же, менее искусные руки. К счастью для него, Элгин достаточно быстро понял ситуацию и изменил свое решение. Он прекрасно сознавал, что лучшего мастера гравюры ему не найти, и он настойчиво напоминал своим агентам, что именно Федор Иванович должен отправиться в Рим для завершения работы по подготовке гравюр. Но зато Лузиери вновь показал себя с самой неприглядной стороны. Вот что он пишет в письме от 16 сентября 1802 г.: «Калмык, видя меня решившимся послать рисунки в Рим с мистером Гамильтоном и понимая, что гравюры будут

305

выполнены другими художниками, если он не решится твердо гравировать их сам, был так потрясен, что после нескольких минут он обещал начать работу, как только он получит необходимые для этой цели вещи...».

Таким образом, Лузиери сообщает о своей победе, даже гордясь тем, как он сумел поставить на колени своего собрата-художника. Конечно, ему пришлось также пойти на некоторые уступки, об одной из которых он сообщает в том же письме: «Однако я вынужден был пообещать брать его с собой, когда я буду делать интересные путешествия». Видимо, подобные компромиссные условия как-то примирили их, во всяком случае в письмах конца 1802 г. он вполне доволен работой Федора Ивановича, но зато продолжает злобствовать Хант, радостно предвкушавший в одном из писем декабря этого же года: «Скоро Ваше лордство даст паспорт ему (то есть Федору Ивановичу) и компании, за исключением Лузиери, и Вы будете скоро свободны от этого бесполезного балласта». Такие слова очень трудно комментировать, ибо это писалось о тех людях, которые обеспечили успех экспедиции. Невозможно понять, чего здесь больше: злости или неумного угодни-чения перед лордом, который оказался много умнее своего чересчур усердного агента. Не особенно прислушиваясь к советам Ханта и Лузиери, весной 1803 г. Элгин приезжает в Рим, куда незадолго до этого прибыл и Федор Иванович, чтобы закончить там рисунки и сделать по ним свои гравюры. Здесь было заключено новое соглашение—относительно работы над гравюрами. Согласно этому договору, Федор Иванович обязан был поехать в Англию, где и должна быть завершена вся работа. Ему за это было положено 150 фунтов стерлингов в год, 50 фунтов— на оплату дороги в Лондон и столько же—на обратный путь.

Федор Иванович оставался в Лондоне до 1806 г. Трудно сказать, чем объясняется столь длительный срок пребывания. Наиболее вероятная причина, с нашей точки зрения, заключается в том, что именно до 1806 г. лорд Элгин оставался во французском плену и Федор Иванович был вынужден ждать своего нанимателя, ибо вряд ли кто-нибудь согласился бы взять на себя ответственность и принять работу. Видимо, работой Федора Ивановича лорд Элгин остался доволен. Во всяком случае в том официальном «Меморандуме», который он представил Парламенту, нет ни одного плохого слова о нем. Наоборот, лорд Элгин очень высоко оценивает его работу, но в тоже время почти ничего не говорит о Лузиери, как художнике.

306

Как мы отмечали в начале этой главы, целью ее является только рассказать о той части жизни Федора Ивановича, которая связана с Парфеноном. Поэтому об остальных годах скажем очень кратко, буквально в нескольких словах. В том же 1806 г. он возвращается в Баден и получает должность придворного художника великого герцога Баденского. Южную Германию он покидает только один раз, в 1810 г., когда снова едет в Рим, а затем—далее на юг—в Неаполь, Салерно, то есть тот район, где когда-то процветали города Великой Греции. Находясь в Неаполе, он конечно же не мог не посетить раскопки Помпей, которые тогда уже проводились для пополнения придворного музея. Пробыв здесь полгода, Федор Иванович возвращается в Карлсруэ, заехав по дороге в Париж. Все последующие годы он много и плодотворно работал. Умер Федор Иванович 27 января 1832 г.⁵¹⁵.

Важнейшим из его произведений последних лет является монументальная роспись главной евангелической церкви в Карлсруэ⁵¹⁶. В ней художник на наружных частях хор написал гризалью цикл сцен. Под органом он поместил четырех евангелистов: «Словно древние боги с саркофагов сидели они облокотившись; так римляне изображали речных божеств, опирающихся на урны»⁵¹⁷. Эта работа еще раз показала его блестящий талант придавать живописи необыкновенную пластичность, выпуклость, так что у зрителя создается впечатление, что ряд каменных изваяний протянулся вдоль всего периметра церкви.

Им выполнен еще ряд больших работ, но по-прежнему художник особенно любил рисунок и гравюру. Известны его рисунки, изображающие народного поэта Иоганна Гебеля и архитектора Вайнбреннера, «Триумф Галатеи», «Вакханалия», «Марс и Венера» и др. «Вакханалия» особенно удостаивалась похвал современников—здесь «видны жизнь и движение, в них соединены огонь Юлия Романа со смелостью и силой Буонаротти»⁵¹⁸. Но особенной известностью пользуется автопортрет, выполненный в технике гравюры, изданный первоначально в

⁵¹⁵ Thieme U., Becker F. Allgemeines Lexicon der bildenden Kunsder. В. IX. Leipzig, 1915. S. 37—39.
⁵¹⁶ Трубников А. Рисунки Федора Калмыка в Карлсруэ // Старые годы, 1911, июнь. С. 37—39.
⁵¹⁷ Трубников А. Рисунки... С. 38.
⁵¹⁸ Русский калмык... С. 166.

307

Германии, а затем — в 1815 г. в Англии. Вот что писал о нем В. В. Стасов: «Портрет этот необыкновенно высоко ценится художниками. И не мудрено: это одно из чудеснейших произведений гравировального искусства. Все в нем правда, и просто, и скромно; ничто не бросается в глаза; перед вами только голова и бюст калмыка средних лет, между 30 и 40, с меховой шапкой на голове — никакого фона, никакой особенной позы, никакого особенного антуража нет у этой калмыцкой головы. Но какая жизнь, какая правда, какой колорит, какая свежесть и сила и—больше всего—какой вкус в этом портрете! Довольно одного взгляда, чтобы почувствовать, что портрет делал человек с глубоким художественным вкусом и великими художественными инстинктами»⁵¹⁹.

Не удивительно, что такая высокая оценка порождала и ажиотаж вокруг гравюр Федора Ивановича, которые старательно собирались коллекционерами. Очевидно, лучшая из коллекций его гравюр в России была у Д. А. Ровинского, который собрал 25 листов⁵²⁰. Портрет Федора Ивановича также имеется в Санкт-Петербурге, в библиотеке им. Салтыкова-Щедрина.

⁵¹⁹ Стасов В. В. Арап... С. 71.
⁵²⁰ Ровинский Д. Л. Подробный словарь русских гравированных портретов. Часть II. Спб., 1889. С. 1885—1886.

Подготовлено по изданию: